– Ты помнишь лэ «О жимолости»?
                                           – Нет.
– Какая жалость! Впрочем, всё равно,
тебе оно напомнило бы мало,
и лишь в моём большом воображеньи
за жимолостью следует Тристан,
а за Тристаном – соловьи...
                                   – Что дальше?
– Неважно, соловьи тебе нужны,
как соловьям нужны твои вопросы.
Ты знаешь всё и так. А что же я?
Я помню всё и всё переживаю...
От солнца и от сердца – нет секретов...
И грубый мир, стремящийся войти
через окно мне в комнату, прекрасен,
и только в этом мире я живу
настолько, что не нужно доказательств,
подобно кружке чая, ложке супа,
подобно моему прикосновенью
к обычной спинке стула, на которой
всегда висит помятая рубашка,
подобно подоконнику, подобно...
– Что ты за чушь несёшь? При чём тут лэ?
– Притом, что лэ – лишь повод разобраться
в самом себе, в самой тебе, во всём.
– Но разве так уж нужно разобраться?
И разве важно помнить чьё-то лэ?
– Согласен, помнить лэ не так уж важно.
Но что-то помнить нужно. Например,
я помню жимолость. Как некий символ, что ли?
Нет-нет, не символ. У Цветаевой, приметы
земные. Вот, что я запоминаю.
– Приметы, говоришь. Ты суеверен?
– Да, если это значит: верю всуе.
И в суету я верю, в суету,
которая всегда и всюду с нами,
которой всё подвластно. Ты и я,
наверняка, не чувствуем насколько
она проникла в наши отношенья.
Здесь Данте не поможет.
                               – Ну и что?
Ну, в самом деле, хватит быть занудой.
Я тоже: что-то – помню, что-то – нет.
Я тоже иногда тебя жалею.
Поэтому, не нужно разговоров.
Прочти мне лэ «О жимолости»...