Начинался, как Иствудом вестерн,
и, как Холмсом затролленный Ватсон,
любопытствовал в сотни отверстий,
и не знал, что уметь волноваться

станет самым полезным уменьем,
привлекающим тонны вниманья
даже к смятой и брошенной тени,
но, увы, не добавит мне money.

Грыз гранит, измеряя в каратах
вес того, что ещё не воспето,
и дорожка пошла кривовато –
кардиоидой горе-поэта.

А перила в подъезд мирозданья
обвивали чужие растенья,
и дурацкая скромность тристанья
не давала оставить на стенах

ни штриха от зудящих граффити
(мне казалось, что этой планете
не хватает виньеточки в виде
октопода на велосипеде).

Но я с собственным сердцем судился
и, в конце-то концов, с ним развёлся:
словно нá пол упавшая гильза,
из меня вышла ржавая польза.

Болью вскрыт, как консервная банка,
и внутри – ни слезинки ребёнка,
я готовился выстрелить в Данко,
но внезапно закончилась плёнка.

Я остался вне света софитов:
не софт-тачев, не глянцев, не матов.
За вершину словесности выдав
горстку обезображенных матов,

я бы мог продолжаться и длиться,
под чужими софитами греться,
всё воздушнее с каждой страницей –
вхолостую накручивать герцы.

Но на кой мне такие концерты,
если Данко – живой, а я – мёртвый?!
Так что лучше – подальше от центра,
от экватора и от аорты –

стать колоссом на денатурате,
как тэ-тыща на жидком азоте,
неподвластным любви и гранате,
но подвергнутым подлой гарроте;

чтоб стихи зазвучали с эстрады,
чтобы тыкали пальцем в юрода,
маркачэпмэна и герострата,
через бред не нашедшего брода.